Виктор (Мамонтов) - Господь — Пастырь мой

Усердное богослужение, редкостное по тем временам, испугало власти. О. Серафим получил письмо, вернее, приписку к Рождественскому поздравлению, от секретаря епархиального управления: «Ваш Церковный совет написал уполномоченному жалобу, что Вы ежедневно служите в храме, что служба в будние дни не оправдывает расходов на нее. Уполномоченный предупреждает Вас, чтобы Вы в будние дни не совершали служб, в будние дни советует молиться дома, в своей комнате, а служить только в воскресные и праздничные дни. Владыка благословил выполнять это предложение уполномоченного во избежание больших неприятностей для Вас.

С искренним уважением и любовью к Вам — протоиерей Порфирий. 12.1.1962».

Затем власти будут бояться каждодневного паломничества в сельский храм людей со всех концов нашей необъятной страны.

Отец Серафим устроил печки в алтаре и в храме, добыл угля. Все равно было очень холодно. Перед службой батюшка убирал снег в алтаре. Когда он выходил с Чашей причащать, его рука дрожала от холода, губы прилипали к Чаше, когда ее целовали.

Пол качался. Однажды Екатерина провалилась и обнаружила большой подвал, как второй храм, который потом стал дровяным складом и одновременно странноприимным местом — «кельей на дровах».

Постепенно появились столь необходимые строители, архитекторы, столичные художники, иконописцы. От их взгляда не ускользнуло: батюшка относится к храму, как к живому существу: бережно, с любовью, благоговейно. И это чувство передавалось всем духовным его чадам, которые с большим усердием помогали восстанавливать храм. Забота о благообразии храма не была здесь чрезмерной. О. Серафим стремился делать нужное и приличное, не увлекаясь бесполезным великолепием.

Ценную лепту в восстановление храма внес иеромонах Зинон. Впервые он появился у о. Серафима осенью 1975 года в Михайлов день. Батюшка удивился, что молодой человек после армейской службы сразу же пришел в церковь.

Когда отец Серафим узнал, что он иконописец, то попросил его написать литургистов, составителей чинов литургии — Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Двоеслова, апостола Иакова — для алтаря храма, который еще не был восстановлен. О. Зинон счел это большой честью и сразу же согласился исполнить заказ.

Он написал фигуры в полный рост и вскоре привез холсты. О. Зинон сам предложил батюшке расписать купол. Так появился огромный лик Христа–Пантократора в васнецовском стиле. Летом 1976 года, перед поступлением в монастырь, о. Зинон написал на парусах евангелистов. Будучи уже насельником Троице–Сергиевой Лавры, он по благословению наместника архимандрита Иеронима приезжал в Ракитное писать иконостас. Отец наместник всегда безотказно отпускал его несколько раз в году к о. Серафиму потрудиться.

Однажды, приехав к о. Серафиму, я встретился с о. Зиноном: на крыше храма в будке из прозрачной пленки, закрывавшей купол, он золотил купольный крест. Было очень ветрено, но опытному мастеру удавалось без повреждений наклеивать тонкие, как папиросная бумага, листки сусального золота на крест.

О. Серафим любил о. Зинона, одаренного духоносного иконописца, особою любовью за его скромность, талант и огромное трудолюбие. Он говорил: «В отца Зинона вселился дух древнего иконописания». Батюшка всегда находил ему место для ночлега в своем маленьком церковном домике, где жил сам.

Постепенно в храме все изменилось до неузнаваемости. В нем все было просто и добротно, чистота и какой‑то особенный уют. Электричества не было, что вносило ощущение отрешенности от всего суетного и земного. Рано утром затепливалось многолампадное паникадило. Во мраке храма вдруг появлялся светлячок, потом второй, третий и вот их уже много, и они все плавно улетают и зависают в подкупольном пространстве, словно маленькие звездочки, возвратившиеся на небо.

Но самая главная забота о. Серафима была о внутреннем храме всех, кто приезжал к нему, о душах человеческих.

Приняв монашеский постриг, о. Серафим выразил желание остаться на своем приходе, то есть жить в миру. Казалось, батюшке с его подорванным здоровьем, любящему уставную службу, хорошее пение, с его склонностью к аскетизму, было бы лучше служить Господу в монастыре. Он же видел, что Промысл Божий о нем иной — быть монахом в миру, посвятить себя всему миру.

Ему удалось вместе с его сподвижниками создать маленькую духовную семью, которую можно назвать тайным монастырем, имеющим свой неписаный устав, свой духовный лик, свое служение.

В монастыре принято подчеркивать разницу между монашествующими и мирянами, но отец Серафим стремился устранить преграды между ними. Его маленькая духовная семья стала братством, открытым всем людям.

Отдельного стола за трапезой не было, трапеза поставлялась для всех. Батюшка общался с людьми всех сословий и убеждений.

Отец Серафим как‑то поведал, что хотел бы принять схиму, самое лучшее, что мог бы желать для себя, ибо, возлюбив всем существом своим Господа, уже был человеком не от мира сего.

Но у батюшки не было решимости на этот подвиг по двум причинам. «Размышляя о сем высшем духовном подвиге, — писал он епископу Хризостому, — благоговея пред ним и соразмеряя свои и душевные, и телесные силы, пред собой поставил вопрос: смогу ли достойно понести свой подвиг?

Сознавая свое недостоинство, я пришел к решению: с благодарностью Вашему Преосвященству свято хранить в сердце преподанное Вами святительское благословение на принятие мной схимы до времени, когда почувствую потребность и решимость на сей подвиг. Как всегда, так и в сем полагаюсь на волю Божию».

Любовь и сострадание к ближнему не могли ему позволить оставить людей и уединиться в созерцательной молитве. Не затвор, а «отвор» благословил ему Господь до конца жизни, чтобы его сердце всегда было доступно любому страждущему, приходящему к нему. Он уподобился преподобному Захарию, монаху, который за особое попечение о нищих странниках был прозван «отверстым»: «всем у него дверь отверста бяше».

Он принял старчество как послушание и крест, зная, сколько страданий оно принесет ему.

Власти запрещали принимать посетителей, устраивали облавы, проверки паломников; как нарушителей паспортного режима их насильственно отправляли на работы в колхоз.

«Контроль был сильный со стороны властей, — вспоминает внук батюшки Димитрий. — Все встречи, беседы проводились по дороге в храм, на исповеди и по дороге из храма. В те годы была очень тонкая конспирация, которая забирала много нервов и сил, но зато это фильтровало, и приходили только истинно верующие люди, жаждущие духовного окормления. Дедушка долго не хотел перебираться в новый домик возле храма по той причине, что туда труднее проникнуть новому человеку — все на виду. И новый удобный домик пустовал не один год».

Чем труднее становились обстоятельства жизни, тем терпеливее был батюшка, зная, что против скорбей все святые имели одно средство — терпение и молитву. Он терпел с расположением на Волю Божию, поэтому эти скорби не лишали его душевного мира.

Батюшка встречал всех, как отец — своих чад, с безмерной любовью и лаской, давая понять, что никакие грехи человека не могут отменить любви Божией. Блудному сыну в известной евангельской притче, желавшему именоваться из‑за грехов своих не сыном, а наемником, встретивший его с радостью отец запрещает это желание. Бог всегда любит человека, Его любовь неизменна, и все истинные сыны Божии именно так стремятся любить человека.

Каждого приходящего к нему о. Серафим принимал таким, каков он есть, ничего ему не навязывал, не укорял, не обличал, а внимательно выслушивал его.

«Это был не обличитель, который знал все о человеке, — пишет архиепископ Евлогий (Смирнов), — но близкий и родной человек. Не было во мне и страха, удерживающего от исповеди, наше общение скорее походило на доверительную беседу сына с отцом.

После разрешительной молитвы батюшка обнял меня и крепко, довольно сильно прижал мою голову к своей, как бы омягчая ее буйность, а может, таким образом вложил силу своих охранительных молитв на мою дальнейшую пастырскую и архипастырскую жизнь».

Отец Серафим давал человеку самому сделать выбор. Он мог призвать только благословение Божие на принятое человеком решение, если, конечно, оно было согласно с волей Божией. «А как удивительно он умел отказать, не смущая человека, — вспоминает игумен Нектарий (Марченко) из Радонежа. — Он вначале улыбнется глазами, подбодрит (сам весь светится, греет душу) и с радушием скажет:"Это не будет вам полезно", и ты смиряешься, на душе становится спокойно, и нет ничего огорчительного, словом, остаешься утешенным».

Так же удивительно тонко он мог призвать к духовному подвигу, видя внутреннюю расслабленность кого‑либо.

«Однажды он сказал мне, — пишет протоиерей Владимир Деменский, — "Отец Владимир, пора и вам начинать молиться"(я тогда уже около тридцати лет был священником). Я понял, что он меня призывает совершать постоянную молитву».